Седьмой от Адама - Владимир Резник

Диму шесть доносов, но это и так все знали. — И не спрашивайте меня, как это сделано. Нам знать такое не положено. Может, какая операция пластическая, как разведчику, может, что ещё, но и говорил он, и работал, и вёл себя ну точно как Кузин. И подшипник шлифанул в точности как Димка, и фаски все, фаски снял как он! А я, мужики, за эти годы так настропалился, что по тому, как деталь обработана, как фаски сняты, вам точно определю, кто из наших токарей её делал. Это ж как почерк — он у каждого свой.

Язык у старика всё больше заплетался, речь стал почти неразборчива, а под конец он уже дремал стоя, и собутыльники, поняв, что больше из него выжать ничего не удастся, быстро допили своё и повели уже едва держащегося на ногах Порфирьича наружу, чтобы посадить на автобус, идущий к дому. Не проспит ли он свою остановку и как доберётся — никого не волновало.

А Матвей остался, не торопясь допил первую порцию, потом взял ещё пятьдесят грамм и бутерброд с килькой и, стоя у замызганного стола, в ошмётках когда-то чищенной тут воблы, сгорбившись, сопоставлял рассказ пьяного Порфирьича со своими впечатлениями.

3.6

Как обычно, он решил в субботу отоспаться, и, как всегда, из этого ничего не вышло. Проснулся он в свои привычные пять тридцать и, проворочавшись без сна почти до семи, вылез из постели. Намечено на день было много, но всё на вторую половину, и занять себя утром Матвею было совершенно нечем. Послонявшись по квартире, покурив на кухне и без толку пощёлкав переключателем каналов на стареньком чёрно-белом телевизоре, он улёгся на диван и стал дочитывать перепечатку про астральную защиту, которую сегодня надо было вернуть Косте Йогу. Встреча была назначена на час дня в садике у «Букиниста» на Литейном. Книга оказалась скучная, первый интерес к незнакомой теме прошёл, и домучивал её Матвей уже из принципа. Но скука победила, глаза закрывались, и неожиданно для себя Матвей заснул и чуть было не проспал. Разбудил его тот же Костя, который перед выходом из дома позвонил напомнить, чтобы Матвей принёс ему то, что обещал. Что именно — он по телефону говорить отказался, рассердился, и Матвею пришлось сделать усилие, чтобы припомнить их последнюю встречу и сообразить, что же он такого посулил Йогу, что тот так разволновался. Вспомнил: это оказалась завалявшаяся со школьных времён замусоленная перепечатка сборника эротических рассказов от Мюссе до Алексея Толстого, или им приписанных. Йог был падок на такого рода писанину и собирал всё, попадавшееся под руку.

Опоздав, как обычно, минут на пятнадцать, Костя плюхнулся на скамейку рядом с Матвеем и вместо приветствия принялся, сопя, захлёбываясь и подхихикивая, рассказывать про новый способ онанировать, который он то ли придумал, то ли где-то услышал. А может, это вообще был анекдот, но в его исполнении всё звучало настолько живо, скабрёзно и достоверно, что Матвей ни на миг не усомнился, что Йог эти манипуляции проделал.

— Ловишь, значит, муху, только живую, конечно, не прибей, и желательно покрупнее. Обрываешь у неё крылышки. Наполняешь ванну, залезаешь и выставляешь наружу из воды только головку члена, и вот на неё-то и сажаешь эту самую муху. Муха бегает по ней, улететь не может и в воду не полезет, а лапками так приятно топ-топ-топ… Такое медленное возбуждение, истинно йоговское… нирвана! А потом, ближе к концу, чуть-чуть глубже погружаешься, только аккуратно, чтоб муху не смыть, так чтобы сверху только маленький островок остался, и когда кончаешь, муха так и улетает на струе…

К концу рассказа у него закатились глаза, начал дрожать голос, и Матвей испугался, что Йог кончит прямо тут, на скамейке, и приготовился зажать ему рот, если тот вздумает громко и сладко застонать. Всё ж садик, дети вокруг с мамашами, которые чёрт знает что могут подумать, а попадать в милицию по такому поводу, да ещё и с пачкой перепечаток в сумке — хоть и не антисоветчина, а всё равно проблем не оберёшься, — было крайне нежелательно. А ещё представил Матвей йоговскую ванную, в ней Костю, выставившего из мутной, желтоватой воды кончик члена, — и его замутило. Жил Йог, в Матвеевом понимании, по-царски: хоть и в крохотной, но отдельной однокомнатной квартире, неизвестно какими путями ему доставшейся. На этот счёт у общих знакомых было в ходу несколько одинаково неправдоподобных версий, но у Матвея была и своя, подслушанная на лестнице, когда случилось ему прийти чуть раньше назначенного времени. Из услышанного понял он, что квартира была куплена Костиными богатыми родственниками, задумавшими таким образом дистанцироваться от странного и компрометирующего их потомка и крайне сейчас недовольными и его образом жизни, и, как энергично выразился говорящий, «срачем», царившим в квартире. На что жил Костя, также оставалось загадкой, так как на те немногие деньги, которые зарабатывал он размножением на пишущей машинке всякой ерунды (ничего художественного или политического он не перепечатывал принципиально), очисткой и продажей привезённого неведомыми путешественниками мумиё и мелкой спекуляцией всем, что попадётся под руку, прожить было невозможно. А насчёт «срача» возмущавшийся даже смягчил. В квартире не убиралось никогда, по крайней мере с тех самых времён, когда Костя в неё вселился. Впервые заглянувший в туалет Матвей был так шокирован, что лишь остро требовавшее выхода давление в мочевом пузыре заставило его проделать необходимое, но все последующие визиты он рассчитывал так, чтобы и оставаться в квартире недолго, и по возможности до того посетить все туалеты, попадавшиеся по пути. Женщину в этой квартире даже представить было невозможно, и потому в историю про муху Матвей поверил куда больше, чем в Костины занятия йогой. По его мнению, всё ограничивалось чтением и перепечатками самиздата, которые попадали к Косте из неизвестных источников. Ассортимент был широчайший: от самодельных переводов книг по карате, йоге, астрологии, траволечению и голоданию до всякой эзотерики: от госпожи Блаватской до Штайнера. Впрочем, как выяснилось позже, Матвей ошибся и тут — Костя их даже не читал.

Высокий, черноволосый и черноглазый, чуть смуглый Костя был, по мнению общих знакомых, вполне симпатичным парнем, и пользовался бы женским вниманием, если бы не старомодные очки в чёрной пластиковой оправе с толстыми, выпуклыми линзами и мешковатая, мятая, словно с чужого плеча, одежда. И ещё от него странно, каждый раз иначе, но всегда противно пахло. Сам он, видимо зная за собой такую проблему, объяснял это по-разному: то тем, что занят очисткой организма и это запах выходящих через кожу токсинов, то приёмом каких-то специальных веществ, позволяющих ему впадать в нирвану, а раз даже сообщил, что занялся уринотерапией, от чего впечатлительного Матвея чуть не стошнило. Но после посещения квартиры Кости он уверился, что всё гораздо прозаичнее и тот просто грязнуля. Потому и встречаться предпочитал на улице и садиться старался с наветренной стороны.

Просидели в садике они недолго — обменялись принесённым, поболтали. Костя в благодарность за эротику дал ему на неделю свежие перепечатки о пользе голодания и что-то по парапсихологии, совершенно Матвею не интересной. Голодать ему в юности доводилось и без всякого Брэгга, а ни в какую парапсихологию он не верил, но книжки взял — из принципа. Матвей дважды порывался закурить, чтобы перебить Костин запах, который время от времени из-за переменчивого ветерка шибал ему в ноздри, но вспоминал, что идёт уже третья неделя, как он бросил, и удерживался.

Наконец разошлись, и Матвей заодно уж решил заглянуть в «Букинист». Не то чтобы надеялся там что-нибудь хорошее купить — знал, что всё стоящее перехватывается «жучками» на подходе, в подворотне, а уж если что и проскочило, то откладывается бдительными приёмщицами для своих клиентов, — а так, для очистки совести. Послонявшись по магазину и убедившись в очередной раз, что заходить было незачем, он уже направился к выходу, но в последний момент обратил внимание на человека, стоящего спиной к залу у тощих полок с литературой на иностранных языках. Что-то в этой фигуре было знакомо, и, поднявшись на возвышение, где и стояли эти два стеллажа, у которых обычно никого не было, он сбоку заглянул в лицо человека, внимательно изучавшего увесистый фолиант, как показалось Матвею, на старонемецком,